Аркадий Тимофеевич Аверченко
(1881—1925)
Главная » Шутка Mецената » Аркадий Аверченко,Шутка Mецената, страница 34

Аркадий Аверченко,Шутка Mецената, страница 34

не странное! Ничуть не странное — самое обыкновенное! Но… будем разговаривать! Говорите чтонибудь — не могу выносить молчания.

Я принялся рассказывать ему какойто вздор, и он слушал меня с интересом, даже иногда оживлялся, но сейчас же потухал, и уголки его губ опускались самым демонски угрюмым образом.

«Черт его знает,- подумал я,- не убил ли нынче этот Веласкес какогонибудь человека?»

-Слушайте,- вдруг спросил я, оглядываясь на шумевшую сзади толпу оборванцев, среди которой я чувствовал некоторую опору в безумной смелости моего вопроса.- Вы сегодня никого не убили?

Нисколько не удивившись моему дикому вопросу, он болезненно поморщился и заторопился.

-Нет, тут не то. Это совсем другое! Впрочем, о смерти не стоит. Вы же сейчас говорили об Анатоле Франсе! Вернемся к Анатолю Франсу.

Вернулись мы к Анатолю Франсу, потом перешли к Малларме, переехали на Барбе дОревильи — всех трех странный художник знал превосходно.

Особенно взволновала и растрогала его история, которую я незадолго до этого прочитал во французских газетах: однажды на рассвете на скамейке одного из бульваров Парижа нашли мертвого старика, как потом оказалось, поэта. И в карманах его ничего не обнаружили — ни денег, ни документов,- кроме трех вещей: свертка рукописных стихов, штопора для откупоривания бутылок и пряди тонких женских белокурых волос, завернутых в полуистлевшую бумажку. Вот что было в кармане трупа на бульварной скамейке. Смерть настоящего поэта!

-Вот это я понимаю,- воскликнул художник, выслушав историю парижского поэта.- Да, это так! Он был настоящий поэт, как и я, может быть, настоящий художник!

Я огляделся: трактир уже опустел, так как незаметно нахлобучилась на беспокойную голову столицы сырая петербургская ночь.

Слуга изжеванной судьбой наружности, усыпанный веснушками, как паркет маскарадного зала — конфетти, подошел к нам и твердо предложил:

-Идите домой. Заведение закрывается.

-Голубчик, мы еще немножко… Еще полчасика посидим. Я заплачу!

-И что это вы за господин такой!- угрюмо и подозрительно проворчал слуга.- И вчера не хотели уходить, и позавчера… У нас с полицией строго — такой час, что закрываем!

-Может, кабинетик какой есть или вообще комнатка?.. Вы бы нам — полдюжины вина, телятинки холодной и свечей пару! Ничего больше не потребуется, и можете спать…

-Собственно, и мне пора домой,- нерешительно пробормотал я.

-Дорогой, милый,- ни за что! Останьтесь. Вы еще расскажите чтонибудь, выпьем вина — хорошо? Не оставляйте меня одного!

Я не совсем благосклонно пожал плечами и по темной скрипучей лестнице поднялся следом за ним наверх.

Уселись. Выпили еще вина.

Только наш неожиданный, причудливый, призрачный Петербург может щегольнуть такой зловещей комбинацией: мрачная сырая комната без всякой мебели, кроме тяжелого стола, покрытого сырой дырявой скатертью, комната, где будто застоялся запах старого убийства, за окном густая, как кисель, сырая ночь, дышащая в лицо тифом, а против меня — тускло освещенный единственной свечкой человек, из опущенных углов рта которого вопияла смертная тоска, а глаза испуганно, умоляюще вонзались в меня с молчаливым криком: не умолкайте! Говорите о чем угодно, но не молчите!

Однако наступил момент, когда я совершенно иссяк и умолк, устало прикрыв глаза веками.

-Ваши родители живы?- вдруг спросил меня художник вне всякой связи с предыдущим разговором.

-Отец жив; мать умерла.

-Умерла?!! Неужели? А что ж вы с ней сделали, когда она умерла?

-Да что ж с покойницей делать? Как полагается — похоронили честь честью.

-А как?!! Как это делается? Расскажите!

Я невольно отодвинулся от него к окну. Мелькнула мысль: сумасшедший.

-Вы думаете, я сумасшедший? Даю вам слово — нет. Тут не то. Тут другое. Не