Русское искусство -- Вы? -- Я. -- Глазам своим не верю. -- Таким хорошеньким глазам не верить -- это преступление. Отпустить подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз толкают вас в бока и в спину, для этого нужно быть очень светским, чрезвычайно элегантным человеком. Таков я и есть. Обладательница прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений. -- Слушайте, Простодушный. Очень хочется вас видеть. Ведь вы -- мой старый милый Петербург. Приходите чайку выпить. -- А где вы живете? Во всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ: улица такая-то, дом номер такой-то. Но не таков городишко Константинополь. На лице актрисы появилось выражение небывалой для нее растерянности. -- Где я живу? Позвольте. Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и Казанлы-Базанлы. Впрочем, дайте мне лучше карандаш и бумажку, я вам нарисую. Отчасти делается понятна густая толпа толкущихся на Пере. Это все русские стоят друг против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то Бабаджан-Османды. Выручают обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт -- Токатлиан [1]. Это та печка, от которой всегда танцует беженец. Рисуются две параллельных линии -- Пера. Потом квадратик -- Токатлиан. Потом... -- Вот вам, -- говорит актриса, чертя карандашом по бумаге, -- Токатлиан. От этой штучки вы идите налево, сворачивайте на эту штучку, потом огибаете эту штучку, и тут второй дом, где я живу. Номер двадцать два. Третий этаж, квартира барона К. Я благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся. На другой день вечером, когда я собрался в гости к актрисе, зашел знакомый. -- Куда вы? -- Куда? От Токатлиана прямо, потом свернуть в эту штучку, потом в другую. Квартира барона К. -- Знаю. Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое аристократическое место -- и в пиджаке? -- Не фрак же надевать. -- А почему бы и нет? Вечером в гостях фрак -- самое разлюбленное дело. Все-таки это ведь заграница. -- Фрак так фрак, -- согласился я. Оделся и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу танцевать от излюбленной русской печки. Если в Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела. Другая половина -- найти номер дома. Это трудно. Потому что седьмой номер помещается между двадцать девятым и четырнадцатым, а шестнадцатый скромно заткнулся между сто двадцать седьмым и девятнадцатым. Вероятно, это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему более по душе. Искомый номер двадцать два был сравнительно приличен: между двадцать четвертым и тринадцатым. На звонок дверь открыла дама очень элегантного вида. -- Что угодно? -- Анна Николаевна здесь живет? -- Какая? -- Русская. Беженка. -- Ах, это вы к Аннушке! Аннушка, тебя кто-то спрашивает. Раздался стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница в фартуке и с какой-то тряпкой в руке. Первые слова ее были такие: -- Чего тебя, ирода, черти-то по парадным носят? Не мог через черный ход приттить! -- Виноват, -- растерялся, -- сказали... -- Что сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня. Я его допрежь того в Петербурхе знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотепа! Кухня была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака. Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее. -- Ну, садись, кум, коль пришел. Самовар, чать, простыл, но стакашку еще нацедить возможное дело. -- А я вижу, вы с гранд-кокет перешли на характерные, -- уныло заметил я, вертя в руках огромную ложку с дырочками. -- Чаво? Я, стал-быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забижают. -- На своих харчах? -- деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска. -- Хозяйские и отсыпное хозяйское. -- И доход от мясной и зеленной имеете? -- Законный прОцент (в последнем слове она сделала ударение на "о"). А то, может, щец похлебаешь? С обеда осталось. Я б разогрела. Вошла хозяйка. -- Аннушка, самовар поставь. Во мне заговорило джентльменство. -- Позвольте, я поставлю, -- сказал я, кашлянув в кулак. -- Я мигом. Стриженая девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды. -- Кто это такой, Аннушка? -- спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак. -- Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить. -- Вы давно знакомы? -- С Петербурга, -- скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. -- Аннушка в моих пьесах играла. -- Как... играла... Почему в ваших?.. -- А кто тебя за язык тянет, эфиоп, -- с досадой пробормотала Аннушка. -- Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня... Ихняя фамилия -- Аверченко. -- Что ж вы тут, господи, пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень рады. -- Видала? -- заносчиво сказал я, подмигивая. -- А ты меня все ругаешь. А со мной господа за ручку здороваются и к столу приглашают. С черного хода постучались. Вошел еще один Аннушкин гость, мой знакомый генерал, командовавший когда-то третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял фуражку с галуном и сказал: -- Чай да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское. Мы сидели в столовой, за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое -- кухарка, швейцар и я. Хозяин побежал в лавку за закуской и вином. Хозяйка раздувала на кухне самовар. [1] Площадь в Константинополе. (Прим. ред.)
|