Аркадий Тимофеевич Аверченко
(1881—1925)

Ложь

      Изд: Аркадий Аверченко «Бритва в киселе». М. Изд. «Правда», 1990.
       OCR: А.Накрохин
       
       Трудно понять китайцев и женщин.
       Я знал китайцев, которые два-три года терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого бесформенного куска китаец с помощью целой армии крохотных ножичков и пилочек вырезывал корабль — чудо хитроумия и терпения: корабль имел все снасти, паруса, нес на себе соответствующее количество команды, причем каждый из матросов был величиной с маковое зерно, а канаты были так тонки, что даже не отбрасывали тени — и все это было ни к чему… Не говоря уже о том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной поездки — сам корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони уничтожало сатанинский труд глупого китайца.
       Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех — масса терпения, хитрости— и все это совершенно бесцельно, безрезультатно, все гибнет от простого прикосновения.
      

    x x x
       
       Чтение пьесы было назначаю в 12 часов ночи. Я приехал немного раньше и, куря сигару, убивал ленивое время в болтовне с хозяином дома адвокатом Лязговым.
       Вскоре после меня в кабинет, где мы сидели, влетела розовая, оживленная жена Лязгова, которую час тому назад я мельком видел в театре сидящей рядом с нашей общей знакомой Таней Черножуковой.
       — Что же это,— весело вскричала жена Лязгова.— Около двенадцати, а публики еще нет?!
       — Подойдут,— сказал Лязгов.— Откуда ты, Симочка?
       — Я… была на катке, что на Бассейной, с сестрой Тарского.
       Медленно, осторожно повернулся я в кресле и посмотрел в лицо Серафимы Петровны.
       Зачем она солгала? Что это значит?
       Я задумался.
       Зачем она солгала? Трудно предположить, что здесь был замешан любовник… В театре она все время сидела с Таней Черножуковой и из театра, судя по времени, прямо поехала домой. Значит, она хотела скрыть или свое пребывание в театре, или — встречу с Таней Черножуковой.
       Тут же я вспомнил, что Лязгов раза два-три при мне просил жену реже встречаться с Черножуковой, которая, по его словам, была глупой, напыщенной дурой и имела на жену дурное влияние.— И тут же я подивился: какая пустяковая, ничтожная причина может иногда заставить женщину солгать…
      

    x x x
       
       Приехал студент Конякин. Поздоровавшись с нами, он обернулся к жене Лязгова и спросил:
       — Ну, как сегодняшняя пьеса в театре… Интересна?
       Серафима Петровна удивленно вскинула плечами.
       — С чего вы взяли, что я знаю об этом? Я же не была в театре.
       — Как же не были? А я заезжал к Черножуковым — мне сказали, что вы с Татьяной Викторовной уехали в театр.
       Серафима Петровна опустила голову и, разглаживая юбку на коленях, усмехнулась:
       — В таком случае я не виновата, что Таня такая глупая; когда она уезжала из дому, то могла солгать как-нибудь иначе… Лязгов, заинтересованный, взглянул на жену.
       — Почему она должна была солгать?
       — Неужели ты не догадаваешься? Наверное, поехала к своему поэту!
       Студент Конякин живо обернулся к Серафиме Петровне.
       — К поэту? К Гагарову? Но этого не может быть! Гагаров на днях уехал в Москву, и я сам его провожал.
       Серафима Петровна упрямо качнула головой и, с видом человека, прыгающего в пропасть, сказала:
       — А он все-таки здесь!
       — Не понимаю…— пожал плечами студент Конякин.— Мы с Гагаровым друзья, и он, если бы вернулся. первым долгом известил бы меня.
       — Он, кажется, скрывается,— постукивая носком ботинка о ковер, сообщила Серафима Петровна.— За ним следят.
       Последняя фраза, очевидно, была сказана просто так, чтобы прекратить скользкий разговор о Гагарове.
       Но студент Конякин забеспокоился.
       — Следят??! Кто следит?
       — Эти, вот… Сыщики.
       — Позвольте, Серафима Петровна… Вы говорите что-то странное: с какой стати сыщикам следить за Гагаровым, когда он не революционер и политикой никогда не занимался?!
       Серафима Петровна окинула студента враждебным взглядом и, проведя языком по запекшимся губам, раздельно ответила:
       — Не занимался, а теперь занимается. Впрочем, что мы все: Гагаров, да Гагаров. Хотите, господа, чаю?
      

    x x x
       
       Пришел еще один гость— газетный рецензент Блюхин.
       — Мороз,— заявил он,— а хорошо! Холодно до гадости. Я сейчас часа два на коньках катался. Прекрасный на Бассейной каток.
       — А жена тоже сейчас только оттуда,— прихлебывая чай из стакана, сообщил Лязгов.— Встретились?
       — Что вы говорите?!— изумился Блюхин.— Я все время катался и вас, Серафима Петровна, не видел.
       Серафима Петровна улыбнулась.
       — Однако я там была. С Марьей Александровной Шемшуриной.
       — Удивительно… Ни вас, ни ее я не видел. Это тем более странно, что каток ведь крошечный,— все, как на ладони.
       — Мы больше сидели все… около музыки,— сказала Серафима Петровна.— У меня винт на коньке расшатался.
       — Ах, так! Хотите, я вам сейчас исправлю? Я мастер на эти дела. Где он у вас?
       Нога нервно застучала по ковру.
       — Я уже отдала его слесарю.
       — Как же это ты ухитрилась отдать слесарю, когда теперь ночь? — спросил Лязгов.
       Серафима Петровна рассердилась.
       — Так и отдала! Что ты пристал? Слесарная, по случаю срочной работы, была открыта. Я и отдала. Слесаря Матвеем зовут.
      

    x x x
       
       Наконец, явился давно ожидаемый драматург Селиванский с пьесой, свернутой в трубку и перевязанной ленточкой.
       — Извиняюсь, что опоздал,— раскланялся он.— Задержал прекрасный пол.
       — На драматурга большой спрос,— улыбнулся Лязгов.— Кто же это тебя задержал?
       — Шемшурина, Марья Александровна. Читал ей пьесу.
       Лязгов захлопал в ладоши.
       — Соврал, соврал драматург! Драматург скрывает свои любовные похождения! Никакой Шемшуриной ты не мог читать пьесу!
       — Как не читал?— обводя компанию недоуменным, подозрительным взглядом, вскричал Селиванский.— Читал! Именно ей читал.
       — Ха-ха!— засмеялся Лязгов.— Скажи же ему, Симочка, что он попался с поличным: ведь Шемшурина была с тобой на катке.
       — Да, она со мной была,— кивнула головой Серафима Петровна, осматривая всех нас холодным взглядом.
       — Когда?! Я с половины девятого до двенадцати сидел у нее и читал свою «Комету».
       — Вы что-нибудь спутали,— пожала плечами Серафима Петровна.
       — Что? Что я мог спутать? Часы я мог спутать, Шемшурину мог спутать с кем-нибудь или свою пьесу с отрывным календарем?! Как так — спутать?
       — Хотите чаю?— предложила Серафима Петровна.
       — Да, нет, разберемся: когда Шемшурина была с вами на катке?
       — Часов в десять, одиннадцать. Драматург всплеснул руками.
       — Так поздравляю вас: в это самое время я читал ей дома пьесу.
       Серафима Петровна подняла язвительно одну бровь.
       — Да? Может быть, на свете существуют две Шемшуриных? Или я незнакомую даму приняла за Марью Александровну? Или, может, я была на катке вчера… Ха-ха!…
       — Ничего не понимаю!— изумился Селиванский.
       — То-то и оно,— засмеялась Серафима Петровна.— То-то и оно! Ах, Селиванский, Селиванский…
       Селиванский пожал плечами и стал разворачивать рукопись.
       Когда мы переходили в гостиную, я задержался на минуту в кабинете и, сделав рукой знак Серафиме Петровне, остался с ней наедине.
       — Вы сегодня были на катке?— спросил я равнодушно.
       — Да. С Шемшуриной.
       — А я вас в театре сегодня видел. С Таней Черножуковой.
       Она вспыхнула.
       — Не может быть. Что же, я лгу, что ли?
       — Конечно, лжете. Я вас прекрасно видел.
       — Вы приняли за меня кого-нибудь другого…
       — Нет. Вы лжете неумело, впутываете массу лиц, попадаетесь и опять нагромождаете одну ложь на другую… Для чего вы солгали мужу о катке?
       Ее нога застучала по ковру.
       — Он не любит, когда я встречаюсь с Таней.
       — А я сейчас пойду и скажу всем, что видел вас с Таней в театре.
       Она схватила меня за руку, испуганная, с трясущимися губами.
       — Вы этого не сделаете?!
       — Отчего же не сделать?.. Сделаю!
       — Ну, милый, ну, хороший… Вы не скажете… да? Ведь не скажете?
       — Скажу.
       Она вскинула свои руки мне на плечи, крепко поцеловала меня и, прижимаясь, прерывисто прошептала:
       — А теперь не скажете? Нет?
      

    x x x
       
       После чтения драмы— ужинали.
       Серафима Петровна все время упорно избегала моего взгляда и держалась около мужа.
       Среди разговора она спросила его.
       — А где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трех часов.
       Я с любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоем в кабинете, откровенно рассказал мне, что этот день он провел довольно беспутно: из Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он был у нее в Гранд-Отеле, а вечером завез ее в «Буфф», где и оставил.
       — Где ты был сегодня?
       Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:
       — Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой француженкой и я. Потом я заехал за моей доверительницей по Усачевскому делу, и мы разъезжали в ее автомобиле — она очень богатая — по делу об освобождении имения от описи. Затем я был в Гранд-Отеле у одного помещика, а вечером заехал на минутку в «Буфф» повидаться с знакомым. Вот и все.
       Я улыбнулся про себя и подумал:
       — Да. Вот это ложь!