Аркадий Тимофеевич Аверченко
(1881—1925)
Главная » Статьи » Телеграфист Надькин

Телеграфист Надькин

      
       «Наука и жизнь», No 3, 1965
       OCR Бычков М.Н.
       
       В рассказе «Телеграфист Надькин» талантливый русский юморист А. Аверченко (1881-1925 гг.) остро высмеивает апологетов философии эмпириокритицизма и сторонников эгоцентрической морали, проповедовавшейся такими писателями, как М. Арцыбашев, Ф. Сологуб, З. Гиппиус. Рассказ был опубликован в сборнике А. Аверченко «О хороших, в сущности, людях» в 1914 году. В советское время публикуется впервые.
       Публикацию подготовил С. Никоненко.
      

    I
       
       Солнце еще не припекало. Только грело.
       Его лучи еще не ласкали жгучими ласками, подобно жадным рукам любовницы; скорее нежная материнская ласка чувствовалась в теплых касаниях нагретого воздуха.
       На опушке чахлого леса, раскинувшись под кустом на пригорке, благодушествовали двое: бывший телеграфист Надькин и Неизвестный человек, профессия которого заключалась в продаже горожанам колоссальных миллионных лесных участков в Ленкорани, на границе Персии. Так как для реализации этого дела требовались сразу сотни тысяч, а у горожан были в карманах, банках и чулках лишь десятки и сотни рублей, то ни одна сделка до сих пор еще не была заключена, кроме взятых Неизвестным человеком двугривенных и полтинников заимообразно от лиц, ослепленных ленкоранскими миллионами. Поэтому Неизвестный человек всегда ходил в сапогах, подметки которых отваливались у носка, как челюсти старых развратников, а конец пояса, которым он перетягивал свой стан, облеченный в фантастический бешмет, — этот конец делался все длиннее и длиннее, хлопая даже по коленям подвижного Неизвестного человека.
       В противовес своему энергичному приятелю бывший телеграфист Надькин выказывал себя человеком ленивым, малоподвижным, с определенной склонностью к философским размышлениям. Может быть, если бы он учился, из него вышел бы приличный приват-доцент. А теперь хотя и он любил поговорить, но слов у него вообще не хватало, и он этот недостаток восполнял такой страшной жестикуляцией, что его жилистые, грязные кулаки, кое-как прикрепленные к двум вялым рукам-плетям, во время движения издавали даже свист, как камни, выпущенные из пращи. Грязная форменная тужурка, обтрепанная, с громадными вздутиями на тощих коленях, брюки и фуражка с полуоторванным козырьком — все это, как пожар Москве, служило украшением Надькину.
      

    II
       
       Сегодня, в ясный пасхальный день, друзья наслаждались к полном объеме: солнце грело, бока нежила светлая, весенняя, немного примятая травка, а на разостланной газете были разложены и расставлены, не без уклона в сторону буржуазности, полдюжины крашеных яиц, жареная курица, с поларшина свернутой бубликом «малороссийской» колбасы, покривившийся от рахита кулич, увенчанный сахарным розаном, и бутылка водки. Ели и пили истово, как мастера этого дела. Спешить было некуда; отдаленный перезвон колоколов навевал на душу тихую задумчивость, и, кроме того, оба чувствовали себя по-праздничному, так как голову Неизвестного человека украшала новая барашковая шапка, выменянная у ошалевшего горожанина чуть ли не на сто десятин ленкоранского леса, а телеграфист Надькин украсил грудь букетом подснежников и, кроме того, еще с утра вымыл руки и лицо. Поэтому оба и были так умилительно-спокойны и неторопливы.
      

    Прекрасное должно быть величаво…
       
       Поели…
       Телеграфист Надькин перевернулся на спину, подставил солнечным лучам сразу сбежавшуюся в мелкие складки прищуренную физиономию и с негой в голосе простонал:
       — Хо-ро-шо!
       — Это что, — мотнул головой Неизвестный человек, шлепая ради забавы отклеившейся подметкой. — Разве так бывает хорошо? Вот когда я свои ленкоранские леса сплавлю, — вот жизнь пойдет. Оба, брат, из фрака не вылезем… На шампанское чихать будем. Впрочем, продавать не все нужно: я тебе оставлю весь участок, который на море, а себе возьму на большой дороге, которая на Тавриз. Ба-альшие дела накрутим!
       — Спасибо, брат, — разнеженно поблагодарил Надькин. — Я тебе тоже… гм!.. Хочешь папироску?
       — Дело. Але-гоп!
       Неизвестный поймал брошенную ему папироску, лег около Надькина, и синий дымок поплыл, сливаясь с синим небом…
      

    III
       
       — Хо-ррро-шо! Верно?
       — Да.
       — А я, брат, так вот лежу и думаю: что будет, если я помру?
       — Что будет? — хладнокровно усмехнулся Неизвестный человек. — Землетрясение будет!.. Потоп! Скандал!.. Ничего не будет!!
       — Я тоже думаю, что ничего, — подтвердил Надькин. — Все тоже сейчас же должно исчезнуть: солнце, земной шар, пароходы разные — ничего не останется!
       Неизвестный человек поднялся на одном локте и тревожно спросил:
       — То есть… Как же это?
       — Да так. Пока, — я жив, все это для меня и нужно, а раз помру, на кой оно тогда черт!
       — Постой, брат, постой… Что это ты за такая важная птица, что раз помрешь, так ничего и не нужно?
       Со всем простодушием настоящего эгоиста Надькин повернул голову к другу и спросил:
       — А на что же оно тогда?
       — Да ведь другие-то останутся?!
       — Кто другие?
       — Ну, люди разные… Там, скажем, чиновники, женщины, министры, лошади… Ведь им жить надо?
       — А на что?
       — «На что, на что»! Плевать им на тебя, что ты умер. Будут себе жить, да и все.
       — Чудак! — усмехнулся телеграфист Надькин, нисколько не обидясь. — Да на что же им жить, раз меня уже нет?
       — Да что ж они, для тебя только и живут, что ли? — с горечью и обидой в голосе вскричал продавец ленкоранских лесов.
       — А то как же? Вот чудак — больше им жить для чего же?
       — Ты это… серьезно?
       Злоба, досада на наглость и развязность Надькина закипели в душе Неизвестного. Он даже не мог подобрать слов, чтобы выразить свое возмущение, кроме короткой мрачной фразы:
       — Вот сволочь!
       Надькин молчал.
       Сознание своей правоты ясно виднелось на лице его.
      

    IV
       
       — Вот нахал! Да что ж ты, значит, скажешь: что вот сейчас там, в Петербурге или в Москве, генералы разные, сенаторы, писатели, театры — все это для тебя?
       — Для меня. Только их там сейчас никого нет. Ни генералов, ни театров не требуется.
       — А где же они? Где?!
       — Где? Нигде.
       — ?!! ?!!
       — А вот если я, скажем, собрался, в Петербург проехал, — все бы они сразу и появились на своих местах. Приехал, значит, Надькин, и все сразу оживилось: дома выскочили из земли, извозчики забегали, дамочки, генералы, театры заиграли… А как уеду — опять ничего не будет. Все исчезнет.
       — Ах, подлец!.. Ну, и подлец же!.. Бить тебя за такие слова — и мало. Станут ради тебя генералов, министров затруднять! Что ты за цаца такая?
       Тень задумчивости легла на лицо Надькина.
       — Я уже с детства об этом думаю: что ни до меня ничего не было, ни после меня ничего не будет… Зачем? Жил Надькин — все было для Надькина. Нет Надькина — ничего не надо.
       — Так почему же ты, если ты такая важная персона, не король какой-нибудь или князь?
       — А зачем? Должен быть порядок. И король нужен для меня и князь. Это, брат, все предусмотрено.
       Тысяча мыслей терзала немного охмелевшую голову Неизвестного человека.
       — Что ж, по-твоему, — сказал он срывающимся от гнева голосом, — сейчас и города нашего нет, если ты из него вышел?
       — Конечно, нет.
       — А посмотри, вон колокольня… Откуда она взялась?
       — Ну, раз я на нее смотрю, она, конечно, и появляется. А раз отвернусь — зачем ей быть? Для чего?
       — Вот свинья! А вот ты отвернись, а я буду смотреть — посмотрим, исчезнет она или нет?
       — Незачем это, — холодно отвечал Надькин. — Разве мне не все равно, будет тебе казаться эта колокольня или нет?
       Оба замолчали.
      

    V
       
       — Постой, постой! — вдруг горячо замахал руками Неизвестный человек. — А я, что ж, по-твоему, если умру… Если раньше тебя, тоже все тогда исчезнет?
       — Зачем же ему исчезать, — удивился Надькин, — раз я останусь жить? Если ты помрешь, — значит, помер просто, чтобы я это чувствовал и чтоб я поплакал над тобой.
       И, встав с земли и стоя на коленях, спросил ленкоранский лесоторговец сурово:
       — Значит, выходит, что и я только для тебя существую, значит, и меня нет, ежели ты на меня не смотришь?
       — Ты? — нерешительно промямлил Надькин.
       В душе его боролись два чувства: нежелание обидеть друга и стремление продолжить до конца, сохранить всю стройность своей философской системы. Философская сторона победила.
       — Да! — твердо сказал Надькин. — Ты тоже. Может, ты и появился на свет для того, чтобы для меня достать кулич, курицу и водку и составить мне компанию.
       Вскочил на ноги ленкоранский продавец… Глаза его метали молнии. Хрипло вскричал:
       — Подлец ты, подлец, Надькин! Знать я тебя больше не хочу!! Извольте видеть, мать меня на что рожала, мучилась, грудью кормила, а потом беспокоилась и страдала за меня?! Зачем? Для чего? С какой радости?.. Да для того, видите ли, чтобы я компанию составил безработному телеграфистишке Надькину? А?! Для него я рос, учился, с ленкоранскими лесами дело придумал, у Гикина курицу и водку на счет лесов скомбинировал. Для тебя? Провались ты! Не товарищ я тебе больше, чтоб тебе лопнуть!
       Нахлобучив шапку на самые брови и цепляясь полуоторванной подметкой о кочки, стал спускаться Неизвестный человек с пригорка, направляясь к городу. А Надькин печально глядел ему вслед и, сдвинув упрямо брови, думал по-прежнему, как всегда он думал: «Спустится с пригорка, зайдет за перелесок и исчезнет… Потому, раз он от меня ушел, зачем ему существовать? Какая цель? Хо!»
       И сатанинская гордость расширила болезненное, хилое сердце Надькина и освещала лицо его адским светом.