Телеграфист Надькин

      
       "Наука и жизнь", No 3, 1965
       OCR Бычков М.Н.
       
       В рассказе "Телеграфист Надькин" талантливый русский юморист А. Аверченко (1881-1925 гг.) остро высмеивает апологетов философии эмпириокритицизма и сторонников эгоцентрической морали, проповедовавшейся такими писателями, как М. Арцыбашев, Ф. Сологуб, З. Гиппиус. Рассказ был опубликован в сборнике А. Аверченко "О хороших, в сущности, людях" в 1914 году. В советское время публикуется впервые.
       Публикацию подготовил С. Никоненко.
      

    I
       
       Солнце еще не припекало. Только грело.
       Его лучи еще не ласкали жгучими ласками, подобно жадным рукам любовницы; скорее нежная материнская ласка чувствовалась в теплых касаниях нагретого воздуха.
       На опушке чахлого леса, раскинувшись под кустом на пригорке, благодушествовали двое: бывший телеграфист Надькин и Неизвестный человек, профессия которого заключалась в продаже горожанам колоссальных миллионных лесных участков в Ленкорани, на границе Персии. Так как для реализации этого дела требовались сразу сотни тысяч, а у горожан были в карманах, банках и чулках лишь десятки и сотни рублей, то ни одна сделка до сих пор еще не была заключена, кроме взятых Неизвестным человеком двугривенных и полтинников заимообразно от лиц, ослепленных ленкоранскими миллионами. Поэтому Неизвестный человек всегда ходил в сапогах, подметки которых отваливались у носка, как челюсти старых развратников, а конец пояса, которым он перетягивал свой стан, облеченный в фантастический бешмет, -- этот конец делался все длиннее и длиннее, хлопая даже по коленям подвижного Неизвестного человека.
       В противовес своему энергичному приятелю бывший телеграфист Надькин выказывал себя человеком ленивым, малоподвижным, с определенной склонностью к философским размышлениям. Может быть, если бы он учился, из него вышел бы приличный приват-доцент. А теперь хотя и он любил поговорить, но слов у него вообще не хватало, и он этот недостаток восполнял такой страшной жестикуляцией, что его жилистые, грязные кулаки, кое-как прикрепленные к двум вялым рукам-плетям, во время движения издавали даже свист, как камни, выпущенные из пращи. Грязная форменная тужурка, обтрепанная, с громадными вздутиями на тощих коленях, брюки и фуражка с полуоторванным козырьком -- все это, как пожар Москве, служило украшением Надькину.
      

    II
       
       Сегодня, в ясный пасхальный день, друзья наслаждались к полном объеме: солнце грело, бока нежила светлая, весенняя, немного примятая травка, а на разостланной газете были разложены и расставлены, не без уклона в сторону буржуазности, полдюжины крашеных яиц, жареная курица, с поларшина свернутой бубликом "малороссийской" колбасы, покривившийся от рахита кулич, увенчанный сахарным розаном, и бутылка водки. Ели и пили истово, как мастера этого дела. Спешить было некуда; отдаленный перезвон колоколов навевал на душу тихую задумчивость, и, кроме того, оба чувствовали себя по-праздничному, так как голову Неизвестного человека украшала новая барашковая шапка, выменянная у ошалевшего горожанина чуть ли не на сто десятин ленкоранского леса, а телеграфист Надькин украсил грудь букетом подснежников и, кроме того, еще с утра вымыл руки и лицо. Поэтому оба и были так умилительно-спокойны и неторопливы.
      

    Прекрасное должно быть величаво...
       
       Поели...
       Телеграфист Надькин перевернулся на спину, подставил солнечным лучам сразу сбежавшуюся в мелкие складки прищуренную физиономию и с негой в голосе простонал:
       -- Хо-ро-шо!
       -- Это что, -- мотнул головой Неизвестный человек, шлепая ради забавы отклеившейся подметкой. -- Разве так бывает хорошо? Вот когда я свои ленкоранские леса сплавлю, -- вот жизнь пойдет. Оба, брат, из фрака не вылезем... На шампанское чихать будем. Впрочем, продавать не все нужно: я тебе оставлю весь участок, который на море, а себе возьму на большой дороге, которая на Тавриз. Ба-альшие дела накрутим!
       -- Спасибо, брат, -- разнеженно поблагодарил Надькин. -- Я тебе тоже... гм!.. Хочешь папироску?
       -- Дело. Але-гоп!
       Неизвестный поймал брошенную ему папироску, лег около Надькина, и синий дымок поплыл, сливаясь с синим небом...
      

    III
       
       -- Хо-ррро-шо! Верно?
       -- Да.
       -- А я, брат, так вот лежу и думаю: что будет, если я помру?
       -- Что будет? -- хладнокровно усмехнулся Неизвестный человек. -- Землетрясение будет!.. Потоп! Скандал!.. Ничего не будет!!
       -- Я тоже думаю, что ничего, -- подтвердил Надькин. -- Все тоже сейчас же должно исчезнуть: солнце, земной шар, пароходы разные -- ничего не останется!
       Неизвестный человек поднялся на одном локте и тревожно спросил:
       -- То есть... Как же это?
       -- Да так. Пока, -- я жив, все это для меня и нужно, а раз помру, на кой оно тогда черт!
       -- Постой, брат, постой... Что это ты за такая важная птица, что раз помрешь, так ничего и не нужно?
       Со всем простодушием настоящего эгоиста Надькин повернул голову к другу и спросил:
       -- А на что же оно тогда?
       -- Да ведь другие-то останутся?!
       -- Кто другие?
       -- Ну, люди разные... Там, скажем, чиновники, женщины, министры, лошади... Ведь им жить надо?
       -- А на что?
       -- "На что, на что"! Плевать им на тебя, что ты умер. Будут себе жить, да и все.
       -- Чудак! -- усмехнулся телеграфист Надькин, нисколько не обидясь. -- Да на что же им жить, раз меня уже нет?
       -- Да что ж они, для тебя только и живут, что ли? -- с горечью и обидой в голосе вскричал продавец ленкоранских лесов.
       -- А то как же? Вот чудак -- больше им жить для чего же?
       -- Ты это... серьезно?
       Злоба, досада на наглость и развязность Надькина закипели в душе Неизвестного. Он даже не мог подобрать слов, чтобы выразить свое возмущение, кроме короткой мрачной фразы:
       -- Вот сволочь!
       Надькин молчал.
       Сознание своей правоты ясно виднелось на лице его.
      

    IV
       
       -- Вот нахал! Да что ж ты, значит, скажешь: что вот сейчас там, в Петербурге или в Москве, генералы разные, сенаторы, писатели, театры -- все это для тебя?
       -- Для меня. Только их там сейчас никого нет. Ни генералов, ни театров не требуется.
       -- А где же они? Где?!
       -- Где? Нигде.
       -- ?!! ?!!
       -- А вот если я, скажем, собрался, в Петербург проехал, -- все бы они сразу и появились на своих местах. Приехал, значит, Надькин, и все сразу оживилось: дома выскочили из земли, извозчики забегали, дамочки, генералы, театры заиграли... А как уеду -- опять ничего не будет. Все исчезнет.
       -- Ах, подлец!.. Ну, и подлец же!.. Бить тебя за такие слова -- и мало. Станут ради тебя генералов, министров затруднять! Что ты за цаца такая?
       Тень задумчивости легла на лицо Надькина.
       -- Я уже с детства об этом думаю: что ни до меня ничего не было, ни после меня ничего не будет... Зачем? Жил Надькин -- все было для Надькина. Нет Надькина -- ничего не надо.
       -- Так почему же ты, если ты такая важная персона, не король какой-нибудь или князь?
       -- А зачем? Должен быть порядок. И король нужен для меня и князь. Это, брат, все предусмотрено.
       Тысяча мыслей терзала немного охмелевшую голову Неизвестного человека.
       -- Что ж, по-твоему, -- сказал он срывающимся от гнева голосом, -- сейчас и города нашего нет, если ты из него вышел?
       -- Конечно, нет.
       -- А посмотри, вон колокольня... Откуда она взялась?
       -- Ну, раз я на нее смотрю, она, конечно, и появляется. А раз отвернусь -- зачем ей быть? Для чего?
       -- Вот свинья! А вот ты отвернись, а я буду смотреть -- посмотрим, исчезнет она или нет?
       -- Незачем это, -- холодно отвечал Надькин. -- Разве мне не все равно, будет тебе казаться эта колокольня или нет?
       Оба замолчали.
      

    V
       
       -- Постой, постой! -- вдруг горячо замахал руками Неизвестный человек. -- А я, что ж, по-твоему, если умру... Если раньше тебя, тоже все тогда исчезнет?
       -- Зачем же ему исчезать, -- удивился Надькин, -- раз я останусь жить? Если ты помрешь, -- значит, помер просто, чтобы я это чувствовал и чтоб я поплакал над тобой.
       И, встав с земли и стоя на коленях, спросил ленкоранский лесоторговец сурово:
       -- Значит, выходит, что и я только для тебя существую, значит, и меня нет, ежели ты на меня не смотришь?
       -- Ты? -- нерешительно промямлил Надькин.
       В душе его боролись два чувства: нежелание обидеть друга и стремление продолжить до конца, сохранить всю стройность своей философской системы. Философская сторона победила.
       -- Да! -- твердо сказал Надькин. -- Ты тоже. Может, ты и появился на свет для того, чтобы для меня достать кулич, курицу и водку и составить мне компанию.
       Вскочил на ноги ленкоранский продавец... Глаза его метали молнии. Хрипло вскричал:
       -- Подлец ты, подлец, Надькин! Знать я тебя больше не хочу!! Извольте видеть, мать меня на что рожала, мучилась, грудью кормила, а потом беспокоилась и страдала за меня?! Зачем? Для чего? С какой радости?.. Да для того, видите ли, чтобы я компанию составил безработному телеграфистишке Надькину? А?! Для него я рос, учился, с ленкоранскими лесами дело придумал, у Гикина курицу и водку на счет лесов скомбинировал. Для тебя? Провались ты! Не товарищ я тебе больше, чтоб тебе лопнуть!
       Нахлобучив шапку на самые брови и цепляясь полуоторванной подметкой о кочки, стал спускаться Неизвестный человек с пригорка, направляясь к городу. А Надькин печально глядел ему вслед и, сдвинув упрямо брови, думал по-прежнему, как всегда он думал: "Спустится с пригорка, зайдет за перелесок и исчезнет... Потому, раз он от меня ушел, зачем ему существовать? Какая цель? Хо!"
       И сатанинская гордость расширила болезненное, хилое сердце Надькина и освещала лицо его адским светом.