-- Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.
И сотрясается от рыданий...
Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:
-- Не надо так! Пожалейте себя... Успокойтесь.
-- Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!
-- А что он с вами сделал? -- с любопытством осведомляюсь я.
-- Умер!
-- Да, -- вздыхает сивый старик в грязном сюртуке. -- Юдоль. Жил, жил человек да и помер.
-- А вы чего бы хотели? -- сумрачно спрашиваю я.
-- То есть? -- недоумевает сивый старик.
-- Да так... Вот вы говорите -- жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе... или в корову из молочной фермы?
Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.
Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.
Я одобряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезы (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:
-- А сколько дорогому покойнику было лет?
-- Шестьдесят.
-- Боже! -- качает головой толстяк. -- Жить бы ему еще да жить.
Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:
-- Бог дал -- Бог и взял! -- профессиональным тоном заявляет лохматый священник.
-- Все под Богом ходим, -- говорит лиловая женщина.
-- Как это говорится: все там будем, -- шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.
-- Именно -- "как это говорится", -- соглашаюсь я. -- А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!
-- Да, -- вздыхает толстяк. -- Он уже там!
-- Ну, там ли он -- это еще вопрос... Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.
Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:
-- Он и при жизни мало слышал... Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками, тово... Слышали?
Так мы, глупые, пошлые люди, хоронили нашего товарища -- глупого, пошлого человека.
Веселье
В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.
Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.
-- Да спойте!
-- Право же, не могу...
-- Да спойте!
-- Уверяю вас, я не в голосе сегодня!
-- Да спойте!
-- Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но...
-- Да спойте!
-- Говорю же -- я не в голосе...
-- Да ничего! Да спойте!
-- Что уж с вами делать, -- засмеялась барышня. -- Придется спеть.
Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь... На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.
Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.
"Сейчас, -- подумал
