Аркадий Тимофеевич Аверченко
(1881—1925)
Главная » Экспедиция в Западную Европу сатириконцев: Южакина » Аркадий Аверченко, Экспедиция в Западную Европу сатириконцев: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова, страница 56

Аркадий Аверченко, Экспедиция в Западную Европу сатириконцев: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова, страница 56

            — Прощай, Габриэль! Кланяйся иссохшему Помпейскому человеку! Поцелуй от нас мартаделлу.

            Бедный, милый Габриэль!.. Прощай. Ты ведь никогда, никогда, вероятно, не узнаешь, что я, где-то в далекой России, вспоминаю о тебе в книге, написанной непонятным тебе, кроме слова купаться, языком и напечатанной непонятными буквами.

         

 

      НА ПАРОХОДЕ ИЗ НЕАПОЛЯ В ГЕНУЮ

           

            — А братья есть у вас

            — О, да. Семь миллионов, три миллиона и четырнадцать с половиной.

            — Простите… что вы такое говорите

            — В этих суммах выражается состояние каждого из них! Трое.

            — А матушка ваша… жива

            — Нет. Скончалась. Позвольте… дайте вспомнить… Да! Двадцать восемь тысяч долларов было истрачено на ее похороны.

            — Вероятно, ваша семья сильно горевала

            — Еще бы! Приостановка дела на четыре дня дала по конторе убытку около четырехсот тысяч… А когда умерла бабка Стивенсон, их горе не стоило и сотняги тысяч. Вот вы и смекните.

            — Да Какое бессердечие… Смотрите, что за чудесное облако направо от нашего парохода!..

            — Будущий атмосферный осадок. Если бы его перегнать на сушу, да спустить на пшеницу — ого!

            — А что

            — А то, что за него всякий неглупый сельский хозяин пару сотен отвалит.

            Это было мое первое знакомство и первый разговор с мистером Джошуа Перкинсом. Он казался самым обыкновенным американцем одетый в брюки отвратительного американского фасона и ботинки, похожие больше на лошадиные копыта, он шатался по всему пароходу без пиджака и жилета, с засученными рукавами, распевал пронзительным, фальшивым голосом ужасные американские песенки и презирал всех так откровенно и беззаботно, что все полюбили его.

            Только ко мне он благоволил, потому что при первой встрече я выказал себя еще большим американцем, чем он выйдя после обеда на палубу и заметив, что мистер Перкинс развалился на занятом мною longue chaisee, я подошел и, лениво зевнув, опустился к нему на колени. Он забился подо мной, завыл и, сбросив меня, в бешенстве вскочил на ноги.

            — Простите, — заметил я, — но я сел на свое место. Вот карточка с моим именем на спинке.

            Он захохотал и, пересев на соседний стул, вступил со мной в вышеприведенный разговор.

            После замечания относительно облака он посвистал немного и спросил

            — Женаты

            — Был.

            — Жена

            — Умерла.

            — От чего

            — О, это тяжелая история… Она сгорела на моих глазах от лопнувшей бутылки с бензином.

            — А!

            В глазах его засветился живой интерес к моим словам.

            — Тяжелая история

            — Да. Очень.

            — Хотите дело

            — Я, вероятно, не говорил вам, что у меня в Нью-Йорке есть две газеты… Опишите вашу историю погуще — у вас есть литературное имя — я смогу заплатить вам по пол-доллара за строчку.

            — Нет. Не хочу.

            — Почему Мне просто хочется утереть такой штукой нос этому зазнавшемуся каналье Чарли Пегготу. Он изо дня в день пичкает своих читателей историями о вырытых трупах и взбесившихся животных — этот мошенник Пеггот…

            — Я не могу принять вашего предложения, — сухо отвечал я.